Отправлено 15 January 2005 - 17:59
Вот отрывок из книги Солоневича "Народная монархия" - полезная вещь, советую всем прочитать. Петр 1 - не такой уж милый дяденька, как утверждают авторы учебников истории...
ДВЕ СКАЗКИ
Самые благожелательные к Петру историки и писатели не скупятся на черные
краски, изображая его пьянство и разгул, его беспощадность и его
жестокости. И делают это так, как если бы они понятия не имели, что и
пьянство, и беспощадность были явлениями эпохи, и при этом, по
преимуществу, не русской эпохи. Наши историки, рисуя петровские поездки
заграницу — рисуют тогдашнюю Европу в виде этаких мирных благоустроенных
земель, состоящих под опекой благопопечительных и благопросвещенных
правителей, воспитывающих народы свои не батожьем и пытками, а мерами
разумного и нравственного воздействия, — этакий сплошной саардамский
парадиз.
Исходная точка всех официальных суждений о Петре сводится к следующему:
Москва чудовищно отстала от Европы. Петр, — хотя и варварскими методами, —
пытался поставить Россию на один уровень с европейской техникой, моралью,
общественным бытом и прочее. Официальная точка зрения довоенной России
почти ничем не отличается от официальных советских формулировок: родство,
по меньшей мере, странное. Приводятся и личные переживания Петра,
толкнувшие его на путь реформы: его впечатления в Кокуйской слободе и его
наблюдения в Европе. В общей сумме все это можно было бы сформулировать
так: варварство, грязь, отсталость Москвы, — и чистота, гуманность и
благоустройство Европы. Ключевский так и пишет: «как ни мало внимателен
был Петр к политическим порядкам и общественным нравам Европы, он, при
своей чуткости, не мог не заметить, что тамошние народы воспитываются и
крепнут не кнутом и застенком» — как, дескать, «воспитывалась» Московская
Русь. Литературная обработка этой темы достигла своего кульминационного
пункта в легенде о саардамском плотнике, восхищенном чистотой, уютом и
свободой цивилизованных европейских стран.
Описывая европейскую благовоспитанность, историки становятся в тупик перед
петровскими антирелигиозными и прочими безобразиями: откуда бы это
взялось? Поехал человек в Европу с целью закупки и импорта в Россию
всяческой цивилизации и благовоспитанности, а привез такие вещи, за какие
двести лет спустя даже и большевики своих воинствующих безбожников по
головке не гладили? Я не буду повторять этих вещей: они всем известны —
ряд неслыханных кощунств, организованное издевательство над Церковью,
беспробудное пьянство, насильственное спаивание людей, ушаты сивухи,
которую гвардейцы вливали в горло всяким встречным и поперечным — словом,
действительно, черт знает что такое. Откуда бы это? Ответ подыскивается
все в том же направлении: этакая широкая, истинно великорусская натура, с
ее насмешливостью, необузданностью, широчайшим размахом во всем — в худе,
и в добре, и в подвиге, и в безобразии. И тут же делается ссылка на
варварское состояние Москвы: «что вы хотите, — варварская страна,
варварские развлечения...»
Я не историк и в смысле исторической эрудиции никак не могу конкурировать
даже с Покровским. Но для того, чтобы увидеть совершеннейшую лживость всей
этой концепции — вовсе не нужно быть историком: вполне достаточно знать
европейскую историю в объеме курса средних учебных заведений. Даже и
этого, самого элементарнейшего знания европейских дел вполне достаточно
для того, чтобы сделать такой вывод: благоустроенной Европы, с ее
благопопечительным начальством, Петр видеть не мог — и по той чрезвычайно
простой причине, что такой Европы вообще и в природе не существовало.
Вспомним европейскую обстановку петровских времен. Германия только что
закончила Вестфальским миром 1648 г. Тридцатилетнюю войну, в которой от
военных действий, болезней и голода погибло три четверти (три четверти!)
населения страны. Во время Петра Европа вела тридцатилетнюю войну за
испанское наследство, которая была прекращена из-за истощения всех
участвующих стран — ибо и Германия, и Франция снова стали вымирать от
голода. Маршал Вобан писал что одна десятая часть населения Франции
нищенствует и половина находится на пороге нищенства. Дороги Европы были
переполнены разбойными бандами — солдатами, бежавшими из армий воюющих
сторон, голодающими мужиками, разоренными горожанами — людьми, которые
могли снискать себе пропитание только путем разбоя и которых жандармерия
вешала сотнями и тысячами тут же на дорогах — для устрашения. Во всей
Европе полыхали костры инквизиции — и католической, и протестантской, на
которых ученые богословы обеих религий жгли ведьм. За сто лет до Петра
приговоров от 16 февраля 1568 года Святейшая Инквизиция осудила на смерть
ВСЕХ жителей Нидерландов, и герцог Альба вырезывал целые нидерландские
города.
В первой половине XVII века нидерландцы принимали участие в Тридцатилетней
войне. Сейчас же после ее окончания, они были разгромлены Кромвелем
(1652-54), который своим «навигационным актом» начисто ликвидировал
голландскую морскую торговлю. Затем последовали две войны с Францией. И,
наконец, Нидерланды были втянуты в новую, но по старому бессмысленную
войну за испанское наследство.
Нидерланды были разорены. Голодные массы на улицах рвали в клочки
представителей власти — власть отвечала казнями. Тот саксонский судья
Карпцоф, который казнил 20.000 человек, — это только в одной Саксонии! —
двадцать тысяч человек, а Саксония была не больше двух-трех наших
губерний, помер — совсем перед приездом Петра в ту Европу, которая, по
Ключевскому, воспитывалась без кнута и застенка — в 1666 году. Я не знаю
имен его наследников и продолжателей — на самого Карпцофа я натолкнулся
совершенно случайно — но эти наследники были наверняка. Сколько людей
повесили, сожгли или четвертовали они?
В Англии, куда Петр направил свои стопы из Саардама, — при одной Елизавете
было повешено и казнено другими способами около девяноста тысяч человек.
Вся Европа билась в конвульсиях войн, голода, инквизиции и эпидемий — в
том числе и психических: обезумевшие женщины Европы сами являлись на
инквизиционные судилища и сами признавались в плотском сожительстве с
дьяволом. Некоторые местности Германии остались, в результате этого совсем
без женского населения.
«Европейские народы воспитывались не кнутом и застенками» — говорит
Ключевский. Ключевский не мог не знать, что по «Уложению Царя Алексея
Михайловича» смертная казнь полагалась за 60 видов преступлений, по
современному ему французскому законодательству — за 115, а Петр ввел
смертную казнь за двести — это называется «воспитывать без кнута и
застенка». Наши историки не могли, конечно, не знать, что наши «застенки»
были детской игрушкой по сравнению с западноевропейскими нравами и
обычаями. Они не могли не знать, как расправилось шведское правительство с
современником Петра — Паткулем, как уже совсем нечеловеческим способом был
во Франции в 1757 году казнен отец Дамьен, какая судьба постигла друзей
Фридриха — будущего «Фридриха Великого» — казненных четвертованием на
глазах юного наследника престола. Да и сам наследник был спасен от судьбы
Алексея Петровича только заступничеством иностранных дворов. Так — вот все
это называется «воспитанием без кнута и застенка».
Застенки были и в Москве. Но вот что пишет об отце Петра — Алексее
Михайловиче, посторонний и иностранный наблюдатель — австрийский посол
Мейерберг:
«Царь, при беспредельной своей власти над народом, привыкшим к полному
рабству, ни разу не посягнул ни на чье имущество, ни на чью жизнь, ни на
чью честь».
Оставим пока «полное рабство» на совести барона Мейерберга: для баронских
фантазий в Москве, действительно, особого простора не было, а собственные
крестьяне барона Мейерберга едва ли пользовались большей свободой, чем
московские. Но, вот, царь «не посягнул ни на чье имущество, ни на чью
жизнь, ни на чью честь» — может быть, изучать политическую педагогику «без
кнута и застенка» было бы удобнее в Москве а не в Саардаме?
Историки говорят о московской грязи и об европейской чистоте. Процент того
и другого — и в Москве, и в Европе сейчас установить довольно трудно.
Версальский двор купался, конечно, в роскоши, но еще больше он купался во
вшах: на карточный стол короля ставилось блюдечко, на котором можно было
давить вшей. Были они, конечно, и в Москве — больше их было или меньше —
такой статистики у меня нет. Однако, кое-что можно было бы сообразить и,
так сказать, косвенными методами: в Москве были бани и Москва вся —
городская и деревенская, мылась в банях, по крайней мере, еженедельно. В
Европе бань не было. И сейчас, больше двухсот лет после Петра, бань в
Европе тоже нет. Города моются в ваннах — там, где ванны есть, деревня не
моется совсем, не моется и сейчас. В том же городке Темпельбурге, о
котором я уже повествовал, на пять тысяч населения имеется одна ванна в
гостинице. А когда мой сын однажды заказал ванну для нас обоих — он пришел
раньше и вымылся, я пришел позже и администрация гостиницы была искренне
изумлена моим требованием налить в ванну чистой воды: истинно русская
расточительность — не могут два человека вымыться в одной и той же воде!
Петр — в числе прочих своих войн — объявил войну и русским баням. Они были
обложены почти запретительным налогом: высшее сословие за право иметь баню
платило три рубля в год, среднее — по рублю, низшее — по 15 копеек — одна
из гениальных финансовых мер, подсказанная Петру его пресловутыми
прибыльщиками. Ключевский пишет: «в среднем составе было много людей,
которые не могли оплатить своих бань «даже с правежа под батогами». Даже с
правежом и под батогами московская Русь защищала свое азиатское право на
чистоплотность. На чистоплотность, вовсе неизвестную даже и сегодняшней
Европе, не говоря уже об Европе петровских времен.
Сказка о сусальной Европе и варварской Москве есть сознательная ложь.
Бессознательной она не может быть: факты слишком элементарны, слишком
общеизвестны и слишком уж бьют в глаза. И ежели Петр привез из Европы в
три раза расширенное применение смертной казни, борьбу с банями, и еще
некоторые другие вещи, — то мы имеем право утверждать, что это не было ни
случайностью, ни капризом Петра: это было европеизацией: живет же
просвещенная Европа без бань? — нужно ликвидировать московские бани. Рубят
в Европе головы за каждый пустяк? — нужно рубить их и в Москве.
Европеизация — так европеизация!
Европеизацией объясняются и петровские кощунственные выходки. Описывая их,
историки никак не могут найти для них подходящей полочки. В Москве этого
не бывало никогда. Откуда же Петр мог бы заимствовать и всепьяннейший
синод, и непристойные имитации Евангелия и креста и все то, что с такою
странной изобретательностью практиковал он с его выдвиженцами?
Историки снова плотно зажмуривают глаза. Выходит так, как будто вся эта
хулиганская эпопея с неба свалилась, была, так сказать, личным капризом и
личным изобретением Петра, который на выдумку был вообще не горазд. И
только Покровский в третьем томе своей достаточно похабной Истории России
(довоенное издание), — скупо и мельком, сообщая о «протестантских
симпатиях Петра», намекает и на источники его вдохновения. Европа эпохи
Петра вела лютеранскую борьбу против католицизма. И арсенал снарядов и
экспонатов петровского антирелигиозного хулиганства был, попросту,
заимствован из лютеранской практики. Приличиями и чувствами меры тогда
особенно не стеснялись, и подхватив лютеранские методы издевки над
католицизмом, Петр только переменил адрес — вместо издевательств над
католицизмом, стал издеваться над православием. Этого источника петровских
забав наши историки не заметили вовсе.
Первоначальной общественной школой Петра был Кокуй, с его разноплеменными
отбросами Европы, попавшими в Москву, на ловлю счастья и чинов. Если
Европа в ее высших слоях особенной чинностью не блистала, то что уж
говорить об этих отбросах. Особенно в присутствии царя обеспечивавшего эти
отбросы от всякого полицейского вмешательства. Делали — что хотели. Пили
целыми сутками — так, что многие помирали. И не только пили сами —
заставляли пить и других, так что варварские москвичи бежали от царской
компании, как от чумы.
Пили, конечно, и в Москве: «веселие Руси...» Но, если исключить Ивана
Грозного, с его тоже революционными методами действия, то о пьянстве в
Московском Кремле мы не слышали ничего. Там был известный «чин». И когда
московские цари принимали иностранных послов, то царь подымал свой бокал
за здоровье послов, и их монархов — но это не было ни пьянством, ни
запоем.
О состоянии уровня трезвости в современной Петру Европе, у меня, к
сожалению, особенных данных нет. Есть случайная отметка москвича,
путешествовавшего по Европе и отмечавшего, что, например, немцы «народ
дохтуроватый, а пьют вельми зело». «Вельми зело» — указывает на некоторую
степень изумления: вероятно, что в Москве пили или только «вельми», или
только «зело» — в Германии и вельми, и зело. Но для более позднего периода
некоторые свидетельства имеются. Сто лет после Петра — при Александре I
наш посол в Лондоне граф Воронцов доносил своему правительству о
коронованных попойках, на которых, «никто не вставал из-за стола, а всех
выносили». Именно в то же время английский король Георг пришел на свою
собственную свадьбу в столь пьяном виде, что не мог стоять на ногах и
придворные во время всей церемонии держали его под руки.
Пьянствовала ли вся Европа? Ну, конечно, нет. В подавляющем большинстве
случаев, массы не имели не только вина, но и хлеба. В братоубийственных
феодальных войнах, которые велись руками наемных солдат — население
подвергалось грабежу не только со стороны «чужих», но и со стороны
«своих». Еще армии Фридриха Великого были бичом для собственного прусского
населения. Наемная армия, — наемной армией была и фририховская, — не имела
никаких моральных оснований быть боеспособной — отсюда и та палочная
дисциплина, которая, к удивлению Фридриха Великого, заставляла солдата
бояться капральской палки больше, чем неприятельского штыка. Отсюда та
палочная дисциплина в армии, которую и у нас ввел Петр и ликвидировали
только Потемкин, Румянцев и Суворов, позже она была восстановлена
поклонником Фридриха — Павлом I. В Германии, перед Второй мировой войной,
еще били гимназистов. Не было «телесных наказаний» в строгом смысле этого
слова, но пощечины практиковались, как самый обычный способ
педагогического воздействия. К русским детям, посещавшим германские школы,
эта система, впрочем, не применялась. Наши варварские нравы ликвидировали
всякое телесное воздействие на школьников уже лет восемьдесят тому назад.
И попытки немецких учителей бить по физиономии русских детей — приводили к
скандалам: иногда родители приходили скандалить, а иногда и школьники
отвечали сами — так что русские варвары были оставлены в покое.
Все это было в средней Европе. В южной было еще хуже, в особенности в
Италии и Испании — вспомним, что последний случай аутодафе — публичного
сожжения живого еретика — относится к 1826-му году. Вспомним и
христианские развлечения римских Пап, — театральные спектакли, от которых,
по выражению Покровского, краснели соотечественники Рабле — французские
дипломаты. Редкий случай дипломатической стыдливости. На этих
представлениях актеров слуги схватывали за руки и за ноги и били животом о
пол сцены, — так сказать, аплодисменты наоборот...
Не нужно, конечно, думать, что в Москве до-петровской эпохи был рай земной
или, по крайней мере, манеры современного великосветского салона. Не
забудем, что пытки, как метод допроса и не только обвиняемых, но даже и
свидетелей, были в Европе отменены в среднем лет сто-полтораста тому
назад. Кровь и грязь были в Москве, но в Москве их было очень намного
меньше. И Петр, с той, поистине, петровской «чуткостью», которую ему
либерально приписывает Ключевский — вот и привез в Москву: стрелецкие
казни, личное и собственноручное в них участие — до чего Московские цари,
даже и Грозный, никогда не опускались; привез Преображенский приказ,
привез утроенную порцию смертной казни, привез тот террористический режим,
на который так трогательно любят ссылаться большевики. А что он мог
привезти другое?
Технику и прочее привозили и без него. Ассамблеи? Нужно еще доказать, что
принудительное спаивание сивухой — всех, в том числе и женщин, было каким
бы то ни было прогрессом, по сравнению хотя бы с московскими теремами —
где москвички, впрочем, взаперти не сидели — ибо не могли сидеть:
московские дворяне все время были в служебных разъездах, и домами
управляли их жены. Отмена медвежьей травли и кулачного боя? Удовольствия,
конечно, грубоватые, но чем лучше их нынешние бои быков в Испании или
профессиональный бокс в Америке?
Состояние общественной морали в Москве было не очень высоким — по
сравнению — не с сегодняшним, конечно, днем, а с началом двадцатого
столетия. Но в Европе оно было на много ниже. Ключевский, и иже с ним, не
знать этого не могли. Это — слишком уж элементарно. Как слишком
элементарен и тот факт, что государственное устройство огромной Московской
Империи было неизмеримо выше государственного устройства петровской
Европы, раздиравшейся феодальными династическими внутренними войнами,
разъедаемой, религиозными преследованиями, сжигавшей ведьм и
рассматривавшей свое собственное крестьянство, как двуногий скот — точка
зрения, которую петровские реформы импортировали и в нашу страну.
Сказка о сусальной Европе и о варварской Москве является исходной точкой,
идеологическим опорным пунктом для стройки дальнейшей исторической
концепции о «деле Петра». Дальше я постараюсь доказать, как одна легенда и
фальшивка, громоздясь на другую легенду и фальшивку, создали
представление, имеющее только очень отдаленное отношение к
действительности. Это, мне кажется, будет не очень трудно. Значительно
труднее — объяснить двухсотлетний ряд «идеологических надстроек» над
действительностью, — окончившихся коммунистической революцией. Или, во
всяком случае, это объяснение трудно сформулировать с той же наглядностью,
с какою можно доказать полнейшее несоответствие петровской легенды самым
элементарным и самым общеизвестным историческим фактам.
В основе этой легенды лежит сказка о сусальной Европе и о варварской
Москве. Эта сказка совершенно необходима, как фундамент для всего
остального: если вы откинете этот фундамент — сказки строить будет не на
чем: все дальнейшее строительство превращается в бессмыслицу. Тогда
придется сказать, что из всей просвещенной Европы, Петру стоило взять
технику чугунолитейного дела, которую предшественники великого
преобразователя импортировали и без него, — может быть и еще кое-что из
технических мелочей, достигнутых всем тогдашним человечеством, от которого
Москва столь долго была изолирована, но что со всеми остальными
петровскими реформами — не стоило и огорода городить. Но тогда, если вы
откинете сусальную Европу, а с нею, следовательно, и благодетельность
петровских реформ, тогда рушится весь быт и весь смысл того слоя людей,
которые выросли на почве петровской реформы — быт и смысл крепостнического
русского дворянства.
Эх, до чего жжжже тяжжжжело менять кожжжжу...
...
Наверх
